У Бога пармезана не допросишься, а вот колбасного сыра – запросто
В начале 90-х годов мне пришлось чуть-чуть поголодать. Судя по тому, что даже спустя 30 лет я помню отчетливо – что я ел в эти месяцы, как ел, слово «голодать», оказалось ни пустой метафорой, ни гиперболой. Помню, неделями я питался перловкой пожаренной на шкварках из старого желтого сала, твердого, как парафиновая свечка.
Знал, что если не пить чай или воду перед сном – ночью не проснешься от чувства голода. Помню пятикилограммовую банку заморской ярко-оранжевой пасты: смесь пальмового и топленого коровьего масла. Сначала воротило, а потом я эту пасту разве что в чай не клал. Когда банка кончилась, эта вкуснейшая оранжевая субстанция посещала меня по ночам в дразнящих аппетитных снах. В прошлом году на рынке Дамаска я обнаружил что-то подобное, очень похожее, но не стал покупать, побоялся ненароком вернуться в не сытую юность, пусть и на уровне вкусовых ощущений .
Еще у меня была в изобилии соль, мука и немного растительного масла – следы продуктовой паники поздних горбачевских времен. Раз в два дня я с голодухи воровал кабачок с лотка. Украл и через десять минут поджарил и съел. Бог прощал. Наверное, он прощает воровство с голодухи. Делал это так: проходя мимо развала с овощами, не задерживаясь ни на секунду, пихал этот кабачок под пояс коротенькой кожаной куртки- «косухи». Всегда безошибочно выбирал момент – хитрость и точность движений у голодных людей просто поразительная.
Помню, в город пришла партия гуманитарки, ее разворовали и в нашей булочной вдруг появился диковинный продукт – китайская вермишель быстрого приготовления. Стоила она оглушительно-дешево, дешевле хлеба. Я нашел где-то деньги, кажется, вернули старый долг, или дали мне такую деликатную милостыню без отдачи. Я купил сразу двадцать или тридцать бомжпакетов. До сих пор помню, как у меня тряслись руки, когда я понял, что вся партия вермишели оказалась прогорклой, несъедобной абсолютно. Мечты о сытой жизни рухнули. Продавец что-то увидел в моих глазах и молча вернул деньги за тухлую вермишель. Только за вскрытый пакетик не вернул, и я это тоже запомнил крепко-накрепко.
А потом, я набрел на продуктовый Клондайк. Потрепанные жизнью люди, за станцией метро «Нарвская», торговали колбасным сыром. Гранитные ступени были им прилавком. Этот сыр, с восхитительной коричневой копченой корочкой, замотанный в десятки слоев чуть влажного полупрозрачного целлофана, сливочно-желтого, жирного и сытного на ощупь… Я брал его батонами весом в два-три килограмма. Почти даром. «Сырная» диета отрегулировала мой дефолтный бюджет, и теперь мне хватало на чай и сахар. В день, когда я последний раз обедал этим сыром, настало прозрение. Оно было ужасно. «Палка» сыра попалась какая-то странная. Он не резался, а крошился угловатыми ломтями и остро пах старыми лежалыми обмылками от хозяйственного мыла марки «72%». В складках оболочки проступала совсем не гламурная плесень… И тут я понял все. Таинственные негоцианты с колбасным сыром оказались обычными бомжами. Рядом была станция электрички, на которой они ездили на городскую свалку — три остановки. Я сгреб остатки трапезы в мусорное ведро и прополоскал рот водопроводной водой, пытаясь избавиться от странного мыльного послевкусия. Но, отчаяния пока не было.
День кулинарного откровения был примечателен тем, что это был первый день моей зарплаты. Имелся и пятачок на метро. Последний.
Бодрый и упругий, я ворвался в бухгалтерию газеты, где мне сообщили, что я еще не проработал месяца, и зарплату мне начислят только через две недели. Или через месяцок – как фишка ляжет. Работников тогда кидали через раз, капитализм строили. Денег у меня не было не то что на еду, даже на метро. А занять или просить пятак не позволяла гордость. Я еще подумал, что поторопился выкинуть помойный сыр. Белая полоска жизни опять темнела прямо на глазах. Явь превращалась в навь.
Домой пошел пешком, по набережным Фонтанки и Обводного. Тут же потек холодный дождь, он удачно декорировал мое отчаяние. Я шел и шел, иногда заглядывался через парапет на лениво плещущие свинцовые волны. Думал, что нет в природе такого питерца, который хотя бы раз в жизни, поздней осенью, не захотел утопиться в этих темных и равнодушных водах.
Проезжающая мимо машина хлестнула по мне веером грязи, обдав по пояс, и я услышал дробный перестук мягкого железа по камню. Под ногами у меня валялись три туго набитых полиэтиленовых пакета. Один пакет вырвало на мостовую консервными банками с разноцветными этикетками. Я до сих пор не знаю точно – выбросили ли эти пакеты из проезжавшей машины мне под ноги, или они стояли на набережной и я просто о них споткнулся в темноте… Не знаю. Знаю лишь, что это был подарок не от человека. Такие подарки может дарить только Он, и дарит их только людям отчаявшимся. Исполняя их самые несбыточные чаяния. Иначе, никто бы в Него не верил тысячи лет. И не платил за свою веру жизнью.
В пакетах оказалось пять банок консервированной ветчины «Тулип». Дорогой и резиновой. Но это теперь я разбираюсь в ветчине, а тогда я ее съел чуть ли не с банкой. Были какие-то галеты и печеньки, конфеты с ликером и конфеты с орехами. Кофе и чай, несколько банок тунца, арахисовая паста и почему-то советская килька в томате – для контраста, не иначе. Была бутылка польского анилинового ликера. Ярко-желтое пойло с гроздью бананов на этикетке, похожих на распяленные ножницы. Слабенький, как сухое вино – этот ликер с трудом «забирал» молодые организмы и молодежной среде не котировался. На дне третьего пакета, под итальянскими макаронами, лежал кусок свежайшего колбасного сыра, граммов на триста. Сыр был завернут в толстую серую бумагу с вкраплениями опилок. Чек прилепленный к оболочке сыра потек, расплылся и я не смог разобрать – где он был куплен. Ясно было одно – это знак.
Примитивный, материальный, но понятный более чем пять хлебов и две рыбы. Тем более, для человека еще не читавшего Библии.
источник