Признаюсь честно: я не люблю Париж и не понимаю, откуда берется девочко-хемингуэевский романтический миф об этом городе. У меня он ассоциируется со смертью. В том числе и моей собственной.
В августе 2011 года я умирал с вырывавшейся за пределы столбика термометра температурой, беременная жена бегала по этажам пятиэтажной гостиницы на острове Сен-Луи, где лифт был ferme, и пыталась найти у равнодушного французского персонала антибиотики или хотя бы обезболивающие в городе, где бюрократия все требовала продавать строго по рецепту. В какой-то момент я погрузился в бред и начал думать о том, что меня то ли зароют на Пер-Лашез, то ли сбросят в жуткие катакомбы. С той отвратительной ночи «Париж» и «смерть» для меня, пожалуй, неразделимы.
Париж пропах смертью, напитан кровью и унавожен костьми так, как мало какой другой из великих городов нашей планеты.
«Сильно разгоряченная толпа принялась обыскивать все парижские трактиры в поисках арманьяков; и всех, кого находили, тотчас отводили к вооруженным людям и безжалостно убивали секирами и другим оружием. И в этот день все, у кого было какое-либо оружие, били арманьяков до тех пор, пока они не падали замертво. Не было в тот день ни одной улицы, где бы кого-то из них не убивали, а затем во мгновение ока на арманьяках не оставалось ничего, кроме штанов. Тела их сваливали, как свиные туши, прямо в грязь. В тот день было убито таким образом на улицах 522 человека, не считая тех, кто был убит в собственных домах. А той ночью шел такой сильный дождь, что от трупов не было дурного запаха; их раны были так чисто омыты дождем, что на улицах видна была лишь спекшаяся кровь», — это из дневника парижского горожанина о резне сторонников герцога Орлеанского в Париже в 1418 году.
Вся история Парижа написана кровью. До того были восстания Этьена Марселя 1358 года и майотенов 1382-го. После — Варфоломеевская ночь, «День баррикад», Фронда, кровавые события Великой революции: Бастилия, сентябрьские убийства, Большой террор; затем революции баррикад — 1830 год, июньское восстание 1832-го, февраль и июнь 1848-го, кровавое подавление Парижской коммуны в 1871-м. Даже май 1968-го не обошелся без крови: погибли один полицейский и один студент.
Поэтому то, что произошло ночью 14 ноября 2015 года, не представляет собой в логике истории этого города с точки зрения его ритма длительной временной протяженности чего-то принципиально нового. Просто еще одно кровавое 14-е число, следующее за мистической «пятницей 13-го», тоже случившейся в Париже, когда Филипп Красивый велел арестовать руководство ордена тамплиеров и его братию.
Просто у Парижа новые жители, новые хозяева, и они решили вписать в кровавую историю города несколько своих страниц. Этим непременно должно было кончиться. Этим не могло не кончиться. С тех пор как сотни тысяч арабов переселились в Париж и город постепенно начал приобретать иной облик, все минимально разумные люди не могли не понимать, что однажды кончится именно этим.
В 1984 году великий Фернан Бродель, чье творчество было вершиной французской исторической науки, писал в своей последней книге «Что такое Франция?»:
«Как-то после обеда мы с женой спокойно идем по нашей улице и подходим к месту ее пересечения с другой, круто спускающейся с горы улицей. Внезапно я замечаю, что по этой второй улице мчится наперерез негритянский подросток лет пятнадцати–шестнадцати ростом метр восемьдесят, не меньше, на роликовых коньках. На полной скорости он разворачивается прямо на тротуаре, чуть не сбив нас с ног, и уносится прочь. Я возмущенно бросаю ему вслед два–три слова. Любитель роликовых коньков уже успел укатить довольно далеко, но он тут же возвращается, осыпает меня градом ругательств и восклицает в сердцах: «Дайте же нам жить!» Я не верю своим ушам, но он повторяет фразу. Выходит я, старикашка, нарочно преградил ему путь, а мое возмущение не что иное, как расистская агрессия!»
Нетрудно увидеть эволюцию этого «Дайте же нам жить!» до «Умрите!», прозвучавшего сегодня. Причем это «Умрите!» адресовано не каким-то конкретным лицам или группе, как в январе, когда расстреляли редакцию «Шарли», а к французской нации в целом. Серия одновременных терактов, включая взрывы на стадионе в присутствии президента страны, должна показать, что война объявлена нации в целом. Война, к которой Франция не готова. Не хочет быть готова. Отказывается быть готова, как отказывалась быть готова к войне в 1940 году, что закончилось взятием Парижа Гитлером.
Десятилетиями французская миграционная политика базировалась на открытости и святой уверенности в неизбежности интеграции приезжих во французскую культуру. Мигранты должны были непременно стать французами, а их странные обычаи и былые привязанности рассматривались как временное явление. То, что молодые арабы с французскими паспортами хотят есть халяльную пищу, заставляют женщин носить хиджабы, а на одевающихся иначе смотрят, как на проституток, верны не столько светской республике, сколько «Исламскому государству», — все это рассматривалось как временные трудности на пути ко всеобщему «эгалите» и «фратерните».
Еще 15 лет назад Франция не хотела понимать, почему нам в России совершенно не улыбается иметь у себя под боком «Имарат Кавказ» и прочий «халифат» и почему сербам так не нравится, что албанские террористы-мусульмане отнимают у них Косово. Одиозный «философ» Андре Глюксманн, накануне скончавшийся в Париже, призывал тогда бомбить сербов, ездил тайком в Чечню и устраивал террористам туры по Франции, провозглашая их «борцами за свободу». Если ты привозишь террористов к себе со словами «Располагайтесь, гости дорогие!», то однажды они начнут у тебя в доме хозяйничать — это к бабке не ходи.
Разумеется, существовало и существует сопротивление. Но тех, кто в нем участвует, преследуют во Франции достаточно жестко. За неделю до злосчастной ночи в Париже я ездил по прекрасному Провансу с гидом-сербкой. Она рассказывала, как ее мужа-полицейского уволили из полиции на Лазурном Берегу за то, что он пытался тайком вести статистику преступлений, совершаемых мигрантами. Такая статистика во Франции официально рассматривается как «расистская», и даже наказуема. Видеть и анализировать проблему — запрещено. Такой опции криминальной статистики, как «преступления мигрантов», для Франции не существует.
Мы ездили от крохотного Юзеса до римского акведука Пон-дю-Гар и обсуждали не столько то, что видим, сколько политику. Весь Прованс был обклеен плакатами Марин Ле Пен. И гид, и ее муж оказались сторонниками «Национального фронта». С некоторым недоумением я слушал о том, что в России, оказывается, правит президент-националист, что мы не допускаем засилья мигрантов, что Путин жестко блюдет русские национальные интересы, давая сдачу США и не допуская никакого лицемерного мультикультурализма. Закончилось это все резюме, что хорошо бы переехать в Россию.
Мне было жаль разочаровывать симпатичную ле-пеновку рассказом о том, что и в России не все гладко со следованием национальным интересам, а уж проблем с мигрантами — выше крыши. Но сегодня я думаю, что, в сущности, она была тогда более права, чем я. Действительно, над Францией витает какой-то паралич безысходности. А та единственная политическая сила, которая способна сказать жесткое «нет» миграционному потопу, очень старательно маргинализуется истеблишментом.
Французская избирательная система была перестроена в 1990-е так, чтобы исключить значительное влияние «Национального фронта» на политику. На выборах всех уровней была введена мажоритарная система с двумя турами, и нужно набрать более 50% голосов, чтобы стать депутатом. «Национальный фронт» — первая партия Франции — набирает от 20% до 35% голосов и часто лидирует в первом туре. Но затем начинается «антифашистская» истерия, и против ле-пеновцев складываются голоса левых и умеренных правых, так что представительство FN в органах власти явно непропорционально уровню поддержки партии народом.
Хотя сейчас ле-пеновцы «пробивают» даже этот непроходимый 50-процентный барьер, поскольку нация ощущает, что нож приставлен ей к горлу. Но нет сомнений, что за каждым терактом, увеличивающим популярность «Национального фронта», будут следовать истерические атаки ревнителей «толерантности», чтобы не допустить к власти «фашистов». И послушный французский избиратель, гордящийся своей демократией, идет, как баран, на скотобойню террора, голосуя за все те же проводящие антифранцузскую политики партии истеблишмента.
Когда-то Морис Дрюон написал книгу «Когда король губит Францию» о том, к какой катастрофе может привести нацию власть посредственностей. Посредственные «короли» правят Францией уже несколько десятилетий, других к власти попросту не допускают. И страна погружается в пропасть.
«Разве народы чаще выигрывают в лотерее избирательных урн, чем в лотерее хромосом? — рассуждал Дрюон. — Толпы, ассамблеи, даже ограниченные группы избирателей ошибаются так же часто, как ошибается природа. Провидение, так или иначе, скуповато на величие».
Все верно. Только однажды ошибка может стоить нации слишком дорого. Смертоносно дорого. Сегодня Франции нужен не Олланд, а хотя бы генерал де Голль. Сегодня французам нужен не «Шарли», а Карл Мартелл, разбивший арабов в сражении у Пуатье.
Сегодня Франции, несомненно, нужна Жанна д'Арк. Мало того, у Франции есть своя Жанна д'Арк в лице Марин Ле Пен. А для прочности на скамейке запасных — еще и ее юная племянница Марион Марешаль.
Но вот только одно «но». Жанну призвал Бог и избрал король, посовещавшись с мудрыми епископами. Страшно себе представить, что было бы, если бы Жанну д'Арк утверждали на всеобщих демократических выборах.
Егор Холмогоров, публицист
источник