Повезло. Попал на сенсационную премьеру «Орландо, Орландо» в московской Геликон-опере... Восхитительно, масштабно, торжественно, непонятно. Совсем непонятно. Ну, как все, что спонсирует Сбербанк. Впрочем, возможно, я просто чрезмерно накатил перед представлением. («Мы очень любим оперу... Буфет был упоительный...».)
В антракте попытался разобраться, о чем, собственно, идет на подмостках речь. Спросил кукольную девочку, про что поют. Она ответила, что еще не придумала. Поэтому, вернувшись в зал, я сам сосредоточился на узнаваемых деталях: голубой герой, к которому неровно дышит его как бы дядя ― то ли бомж, то ли пастор. Розовая подруга героя по стати тяжелоатлетка или суммистка, к целлюлиту которой неровно дышат все другие товарки. Старательная худенькая уборщица в туалете в хиджабе. Блистательная юная массовка, которая то пьет, то поет, то танцует в баре, то занимается любовью в туалете, мешая стыдливой уборщице мыть унитазы...
Еще пистолет в тумбочке, который, опровергая унылые классические штампы, стреляет не в конце пьесы, а в самом начале. Еще смятая постель, смартфоны последней серии, плюшевый мишка, полицейские- беспредельщики в форме шерифата Аризоны... Вроде все, кроме музыкальной бригады душ в тридцать в оркестровой яме, музыки Верди и пустого душа с легким паром на сцене...
Все узнаваемо, но все чужое. Как в горячечном сне. Когда я забывался и начинал вслух подпевать, на меня шикали элегантные старушки. Знаю, знаю, что мой итальянский с сильным акцентом. Не проблема. Проблема в другом. Я прибыл на оперу прямо со своей лекции в ВШЭ. Это бравый солдат Йозеф Швейк любил, когда кто-то откуда-то «прямо». А моя прямота оказалось хуже воровства. Быстрое перемещение из продвинутой учебно-академической среды в богемную музыкально-академическую показало мне всю собственную тривиальность мышления, банальность подходов и унылость интерпретаций. Судите сами.
Высшая школа экономики ― это бастион либерального свободомыслия, оплот глобального мышления. А я заявился с сермяжной темой «Русский стиль». Да еще посмел утверждать, что глубинная суть этого стиля ― синтез патриотизма, героизма и мечтательности. А ведь предупреждали меня, что для настоящего либерала само слово «патриотизм» ругательное. Сказать в приличном обществе: «Я ― патриот», ― это такой же унылый моветон, как проронить: «Я сплю со своею женой». (Только представьте ― не с секретаршей, не с помощником, а с голимой супругой!)
Правда, я пытался смягчить подобную «жесть» тем, что в моем представлении в России патриотизм, как правило, никогда не бывает ни приторной роскошью (как в Штатах), ни способом ненависти (как на Украине), но способом выживания. Удержать под своим стягом, под своей верой и под своим словом безмерную по территории и бездонную по истории страну можно было, лишь вплавляя личный интерес в государственный. И карьеры делали в основном те, кто владел мистическим секретом такой «сварки».
Поэтому так прагматичен, прост и понятен беспонтовый русский патриотизм. Да, сплю с женой, а не с помощником; да люблю свою страну, а не чужую. Скучно? Неловко? Зато жена не предаст, а родина не продаст. Если, конечно, правильно сшиты, сплавлены взаимные интересы...
Ух как я радовался, когда наша страна первой в мире начала эвакуировать своих детей из Уханя. Вы думали надпись на русских пожарках «Предотвращение. Спасение. Помощь» ― это русская пропаганда? А вот вам! Это русский стиль, точнее, стиль русского патриотизма, где личный и державный интерес взаимно растворяются в православной максиме «Спаси и сохрани!»
Еще проще и скучнее обстоит с героизмом. Если патриотизм в России рентабелен, героизм обязателен и прибылен. Без него на упомянутых бескрайних просторах империи и создать толком ничего нельзя. Это я вам говорю, как бывших лесоруб на БАМе. Это на том же Западе героизм ― десерт. А в России он ― черствый хлебушек. Это у них героизм намазывают иногда тонким, как кленовый сироп, слоем на быт и рутину жизни. А у нас сама рутина жизни веками ткалась из крутой героики.
Помню, как в Берлине хрупкие белесые немки прятались от расшалившихся под Новый год горячих арабских парней в русском ресторане, а не в полицейском околотке. А потом охранник ресторана гнал с русскими матами громадную толпу любителей гурий полквартала. А чо? Для него это ― быт и будущая прибыль. У него это в генах до седьмого поколения. Русский стиль, короче. Не шаолиньский...
Еще немного говорил о рентабельности нашей мечтательности. Обидно, конечно, бывает за отечественную непрактичность, несистемность, нетехнологичность. Но, блин, когда мечта овладевает духом... КПД задумчивой мечтательности на порядки выше КПД самой жесткой прагматики. Потому что прагматика ― это шлифовка трех базовых человеческих инстинктов, а мечтательность ― их преодоление.
На Великой Отечественной в одном из ее бесчисленных трагических пластов сошлись в смертельной схватке дотошный технолог Штольц и мечтательный фантазер Обломов. И решительный Штольц обломался по полной. Россия, пожалуй, сегодня единственная страна в мире, где еще есть дети, которые мечтают быть полярниками, а не брокерами, космонавтами, а не менеджерами...
Хотя смотрю вот последний опрос, кем мечтают быть русские подростки. На первом месте ― продавец-консультант. Не дай бог! И пояс нерусского стиля сжимается вокруг. Вон, соседушка Украина даже администрацию президента переименовала в «офис». Помните героя из бессмертной песни Шнура о юноше, мечтающем об «офисе». И о Вове уже пророчески звучат ее слова: «Ты работаешь в офисе! О, майн гот!»
Короче, русский стиль ― это, конечно, важно. Хотя, может, и безумно скучно на фоне Орландо. Розовая подружка, голубой дядя, игрушечный пистолет, душевая с легким паром... Как интересно живут люди.
Р. Дервиш