Интервью с Анной Вольф-Повенской (Anna Wolff-Powęska) — историком, сотрудницей познаньского Университета им.А.Мицкевича, председателем ученого совета Центра исторических исследований в Берлине.
Rzeczpospolita: Манипулирование историей — это инструмент дьявола?
Анна Вольф-Повенская: Не будем преувеличивать, может быть, не сразу дьявола. Но в качестве орудия автократа, например, Путина, оно напоминает о самых печальных исторических примерах. Особенно если взглянуть на политику в отношении национальных меньшинств за границей России. Это похоже на концепцию немецких ученых, которые в годы существования Третьего рейха доказывали, что немецкая отчизна простирается везде, где звучит немецкий язык…
— … и где немецкие люди обрабатывают землю.
— Ведь Гитлер напал на Польшу, аргументируя это, в частности, защитой интересов «преследуемых» на востоке немцев. Поэтому сложно удивляться, что аннексия Крыма вызывает у соседствующих с Россией стран чувство угрозы. Иначе быть не может. Но ведение политики при помощи истории — это отнюдь не новый метод.
— Поэтому у всех властителей были летописцы?
— Задачей летописцев и придворных историков было продвижение славных событий, но это кажется мне естественным. Современные манипуляции историей — это все же нечто большее, это целая технология. Существуют надежные инструменты, разветвленная логистика и армия экспертов. Начиная с Первой мировой войны к процессу формирования истории активно подключили ученых, учителей и все новые средства коммуникации.
— Почему именно тогда?
— Военные травмы XX века принесли невероятные несчастья, которые практически невозможно понять и осмыслить. А это, в свою очередь, способствовало созданию мифов. Такие мифы есть практически у всех народов, потому что это бывает необходимо для формирования общности. Гораздо хуже, когда попытки интерпретации прошлого заменяют стиранием памяти.
— Национальной лоботомией?
— Не всегда национальной. Бывает, что неудобные факты просто вырезают — на целые десятилетия. Однако масштаб такой операции зависит от многих составляющих: господствующей идеологии, режима, политики или религии. Невероятно важную роль играет то, на какой стороне конфликта мы выступали: победителя или побежденного.
Ситуация осложняется, когда, как после окончания холодной войны, четкие водоразделы пропадают, потому что конфронтация завершилась мирно. Однако лишь в условиях демократии есть шансы, что любое зло станет общеизвестным. При этом не только каждый народ, но и отдельные этнические группы всегда хотят гордиться своей историей.
— Каждый предпочитает быть жертвой, а не преступником?
— Да, потому что вина стигматизирует. Она заставляет искать какую-то оборонительную стратегию, способствует формированию фальшивого образа самого себя. А роль жертвы в каком-то смысле объединяет. В коллективной памяти страдания весят больше, чем победа, а траур налагает обязательства и способствует активности. Только при тоталитарных режимах память и забвение регулируются сверху.
— Не так, как при демократических…
— Конечно. Демократия несет с собой демократизацию, плюрализацию памяти, то есть увеличивает количество действующих лиц. Поэтому историческая культура в условиях свободы всегда будет культурой спора, в которой нам приходится искать свое место. Линия раздела проходит между теми, кто требует огосударствления истории, создания чего-то в духе Министерства исторической правды [смеется], и теми, кто хочет свободного рынка идей.
— И такая свобода интерпретаций не соблазняет интриганов?
— Разумеется, соблазняет. Манипуляция — это сознательная интерпретация эпизодов или исторического знания, служащая воздействию на общественность и нацеленная на реализацию собственных интересов и целей. Этим занимаются не только политические деятели, но также научные и интеллектуальные элиты, СМИ, Церкви, местные власти, организации ветеранов и любые другие влиятельные круги. Избирательное использование истории или прямая ее фальсификация и управление нашей памятью, конечно, всегда чему-то служат. Хотя намерения не всегда бывают дурными.
— Какими они могут быть?
— Можно, например, искать смысл и базу истории разных социальных групп, народов, пробуждать чувство принадлежности к какой-нибудь религиозной или этнической общности. Так происходит в моменты переломов и формирования новых систем, чему часто сопутствует реинтерпретация прошлого.
— Например?
— Возьмем Украину, Белоруссию или другие постсоветские республики. У этих народов не было раньше государственности, поэтому после 1989 года их граждан попытались сплотить вокруг какого-нибудь общего представления о прошлом, убедить их, что они всегда были народами. И история служит здесь практически неисчерпаемым источником материала для формирования национальной идентичности.
— Вы имеете в виду национализацию истории?
— Да. Дату рождения народа можно передвинуть в прошлое. Некоторые называют это этнизацией, то есть созданием национальной истории в духе патриотического канона и ожиданий текущего момента. Киевский историк Георгий Касьянов научно пишет о «суверенизации исторического дискурса». За один только период от начала существования Украины до 2004 года вышло около 20 трудов об истории этого государства, демонстрирующих национально-центричный взгляд на его прошлое. Однако какими бы ни были намерения, это фальсификация истории.
— Прошлое все равно нельзя изменить…
— … но можно изменить нашу память о нем. Память можно формировать, тушевать, оправдывать, с ней можно по-разному сводить счеты. Не только при помощи дискуссий о ее интерпретации, но и с привлечением судебных процедур, мести. Когда польская сторона убеждает, что концлагерь Аушвиц освобождали украинцы, а не Красная армия — это шаг, направленный против России Путина. В свою очередь, провозглашение праздником российской национальной памяти 4 ноября — это форма манипуляции памятью, нацеленная против Польши. Это типичные примеры презентизма: ситуации, когда текущие политические настроения влияют на интерпретацию прошлого.
— Вы говорите о Дне национального единства, который отмечается от Москвы до Владивостока в память об отбитом у поляков Кремле?
— Конечно, в 1612 году ополченцы под предводительством Дмитрия Пожарского отбили Кремль. Но я рискну утверждать, что 99% россиян никогда об этом не слышали, и этот праздник никого не объединяет. У него чисто пропагандистская направленность: он призван показать агрессивность поляков и непоколебимую волю победителей-россиян. Одновременно я подозреваю, что мало кто из поляков знает об антирусских пасквилях XVII века, склонявших шляхту колонизировать Восток и нести варварской Москве цивилизацию. Но, как я говорила, чаще всего переломные моменты становятся идеальным временем для переписывания истории.
— Тогда складывается новая ситуация…
— И политическая, и общественная. Известно: ничто так не сплачивает общество, как отсылки к героическому прошлому. В Европе лучшую конъюнктуру для новых интерпретаций и злоупотреблений создали два переломных момента: окончание Второй мировой войны в 1945, а потом окончание холодной войны на рубеже 1989 и 1990 годов.
— Вы подразумеваете ситуацию, которая сложилась в ФРГ и ГДР?
— Да, например, там. Когда разделили немецкий народ, разделенной оказалась и его память, причем в обоих случаях имела место чистая фальсификация. В Европе появилось два враждебных политических блока, а оба немецких государства объявили себя победителями истории. Граждане ГДР чувствовали себя наследниками революционной и освободительной немецкой традиции (я говорю здесь о революции 1848) или традиций рабочего движения. ФРГ остался империализм и отзвуки буржуазного капитализма.
— А как ГДР смотрел на нацизм?
— Тоже по-своему. Государственной идеей стал антифашизм, который позволял интегрировать бывших членов НСДАП, вермахта и простых граждан. Он служил также инструментом выдавливания идеологических врагов. Таким образом создавалась новая общность с имиджем коммунистического антифашистского авангарда, что позволяло ей быть свободной от размышлений о военном прошлом.
— В их представлении наследницей национал-социализма была только Западная Германия?
— Да. ГДРовское определение фашизма сводилось к утверждению, что это продукт западных империалистов. А сами жители ГДР? Они чувствовали себя жертвами нацистского режима, причем первостепенными. На первый план перед немецким антисемитизмом вышел немецкий антикоммунизм. Статус жертв в первую очередь полагался освобожденным из лагерей коммунистам, а граждане ГДР жили с убеждением, что они оказались по светлую сторону истории.
— А те, кто оказался по противоположную сторону?
— Западная Германия? На что она, как демократическое государство, могла опереться? На Третий рейх? Конрад Аденауэр исходил из идеи, что можно пожертвовать прошлым, чтобы завоевать будущее. Он поставил целью интеграцию с демократическими государствами даже ценой такого расчета с прошлым, какого они ожидали. Поэтому западные немцы несколько десятилетий оставались сообществом молчания.
— Вы это оправдываете?
— Не оправдываю, а просто стараюсь понять. Но с перспективы прошедших от окончания войны 70 лет я могу сказать, что немецкий расчет с нацистским прошлым требовал знаний, понимания истоков расистского режима, временной дистанции, смены поколений, нового языка образования и нового сознания. Это долгий и сложный процесс, который не поддается однозначным оценкам. Но я склона оправдывать другую послевоенную историческую манипуляцию.
— Какую?
— Вопрос западных и северных земель, которые мы получили по итогам Потсдамской конференции. Здесь произошло столкновение разных культур. На немецкие земли приехали люди с востока, поселенцы из Центральной Польши, а одновременно обычные грабители и искатели приключений в духе вестернов. Что они там обнаружили? Совершенно иную материальную и духовную культуру. Иначе устроенные дома, другие интерьеры, евангелические костелы и кладбища. И все это осложняло идентификацию с Польшей. Конечно, ужасно, что разрушалось немецкое наследие…
— Но?
— Но полонизация этих земель была необходимым шагом. Станислав Кольбушевский (Stanisław Kolbuszewski) (польский славист, историк литературы, — прим. перев.) писал, что «человек не может постоянно жить среди чужих, постоянно чувствовать себя временщиком». Как после шести лет изнурительной оккупации можно было сказать переселенцам: «Смотрите, вот немцы оставили церкви, мебель, еще теплую постель: берите и берегите это имущество врага, сохраняйте его материальное и духовное наследие».
— Между тем понятие «возвращенных земель» — это исторический блеф.
— Это манипуляция, потому что эти земли имели многонациональное наследие. Они принадлежали силезским властителям: Пястам, Гогенцоллернам, Габсбургам и многим другим. Но посмотрите, сколько должно было пройти десятилетий, прежде чем такие города как Щецин или Вроцлав превратили свою мультикультурность в преимущество! Только в 2002 году во время празднования 300-летия Вроцлавского университета была устроена акция «Наши лауреаты Нобелевской премии», при этом «наши» означало в том числе «немецкие».
— Зато в Щецине есть перекресток, носящий имя Германа Хакена (Hermanna Hackena) — немецкого градоначальника столетней давности.
— Это показывает, какие широкие возможности для манипуляций памятью есть в том числе у локальных властей и руководителей городов. Они могут возводить памятники, менять названия улиц и общественных заведений. В зависимости от политической ориентации и того, сторонниками какого типа патриотизма они являются: аффирмативного или критического.
— Что такое аффирмативный патриотизм?
— Мы выбираем из прошлого славные моменты: победы, почетные поражения, героизм, отчаянное мужество. Критический патриотизм выберет, скорее, антисемитизм, сотрудничество с Гитлером или другие случаи не слишком достойного поведения людей. Сторонники объединения на основе гордости считают, что демонстрация негативных страниц нашей истории (а ведь мы не всегда были ангелами) – это путь к строительству общности на основе позора.
— Это не так?
— Ведь это чистое манихейство, дихотомия добра и зла, света и тени, а здесь суть в другом. Я думаю, что в демократической национальной идентичности следует, скорее, объединить все фрагменты истории. Как те, которыми мы гордимся, так и те, что наполняют нас стыдом. Избирательный подход к исторической правде не принесет нам авторитета в мире, вопреки тому, что думают некоторые политики. Более того, если присмотреться, окажется, что эффект такой пропаганды бывает прямо противоположен.
— Выгоднее каяться?
— Речь не об этом. На международных конференциях, где собираются исследователи и эксперты с разных континентов, заметно, что больше всего ценят тех, кто способен самокритично взглянуть на историю собственного народа.
— Самокритично? В феврале я была в Бергхофе — музее в баварской резиденции Гитлера. Я заметила, что из экспозиции пропали шокирующие фотография и записи, которые я видела семь лет назад. То же самое впечатление сложилось у другой польской семьи, которую я там встретила. Молодым немцам предлагают теперь память о фашизме в версии «light»?
— Немцы — чемпионы по музеям, но того, о котором вы рассказываете, я не знаю. Ограничивать материал из-за жестокости сцен, а тем самым менять образ преступников, недопустимо. А возвращаясь к вопросу честной самооценки: объективность и умение критически смотреть на свое прошлое необходимо также для политического партнерства. В противном случае нам не будут доверять.
— Когда случались такие моменты?
— Например, когда мы старались провести в Сейме определение геноцида в отношении Катынского преступления. Зачем? Ведь ООН в 1948 году дало четкое определение геноцида.
— Это «действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу».
— Именно так. Однако споры о том, какие преступления следует отнести к геноциду, ведутся без конца. Помимо Холокоста, в принципе, есть консенсус по использованию определения геноцид в отношении преступления против армян в ходе Первой мировой войны и преступления хуту против тутси в Руанде в 1994 году. Но не в отношении Катыни.
— Однако в контексте 70-й годовщины освобождения концлагеря Аушвиц звучали голоса, что следует приравнять сталинские преступления к гитлеровским.
— Это очень сложная проблема, и на достаточно подробные объяснения здесь не хватит места. Скажу только то, что тоталитаризм Гитлера и Сталина многое объединяло, однако их уравнивание я считаю с исторической точки зрения неверным. Разными были их истоки, идеология, пропаганда и формы воплощения в жизнь. Кстати, я подумала про немецких евреев: вы знаете, что они не были настроены к немцам враждебно? Мало того, их восхищала немецкая культура и наука. Если польские евреи, скорее, предпочитали сохранять свою еврейскую специфику, то…
— ... немецкие евреи хотели быть немцами?
— Да. Тем сильнее был их шок после того, что произошло. Но возвращаясь к теме: эти преступления нельзя уравнивать, как точно также нельзя говорить об общей европейской памяти. Почему?
— Европа стала мультикультурной. В западных странах живет, например, много мусульман. А многочисленному турецкому населению в Германии Холокост может казаться универсальным опытом народов. Поэтому нет ни общей европейской памяти, ни европейской идентичности.
— Возможно, ее и нет, но когда я слышу, как шестилетние дети читают по учебнику: «Евросоюз мне нравится: ведь это дом второй для нас. Такие близкие два дома: чтоб жить в одном и быть в обоих», у меня возникает странное дежавю.
— Что вы имеете в виду?
— О навязывании идеологии. «Нам Партия — и зрение, и слух. Она всю силу, совесть в нас разбудит. Он никогда людьми забыт не будет, ведь Партия его рассеет тьму»: декламировала я когда-то в школе стихотворение Шимборской (Wisława Szymborska) «Тот день». О Сталине.
— Но сейчас есть десятки учебников, и у учителей есть возможность выбора. Впрочем, если вы спросите молодежь, откуда они чаще всего черпают исторические знания, что они ответят? Из интернета?
— По большей части. Поймите: современный историк не занимается формированием исторического сознания. Кто сегодня читает исторические работы? Другое дело в интернете, где каждый найдет что-то для себя.
— Даже неофашист?
— Он тоже. Кстати, описания прошлого в исполнении экстремистов выглядят очень привлекательно благодаря эффектности и наполненности эмоциями. Историческую культуру сейчас формирует тот, кто может пробиться в СМИ. А молодые люди? Они не знают, кому довериться, чья версия истории правдива. И поэтому обращаются к простым и легкоусвояемым блюдам.
— Что вы им посоветуете?
— Единственное, что я могу делать, это взывать к честности и ответственности. Не только историков, но также публицистов и других распространителей информации. Я считаю, что особую роль могут сыграть СМИ. Ведь они решают, какие исторические темы, в каком объеме и кем будут преподноситься.
— Но ни историки, ни люди из СМИ не появились на пустом месте. Публицисты портала Kresy 24 до сих пор возмущаются, что их «заставляют каяться» за операцию «Висла» (военно-административная акция 1947 года по массовому переселению польских граждан украинской национальности из мест компактного проживания на востоке страны в западные и северные регионы Польши, — прим. перев.). Но ведь именно их беременным прабабкам не так давно бандеровцы вспарывали животы…
— Да, но взаимный торг о том, кто больше страдал, приводит к непредсказуемым последствиям. Посмотрите на конфликты в Европе и мире. Большинство возникает именно на почве исторических травм. Ради спокойствия и блага наших детей следует дать шанс будущему…
— Вы предлагаете нам попрать память дедов?
— Если вы ждете исторической справедливости, я скажу, что ее не бывает. Нам, скорее, нужны размышления о смысле обращения к прошлому. Вы читали книгу «Малый холокост» Анны Янко (Anna Janko)? Она пишет там, что война не заканчивается никогда, меняются лишь мундиры. Вы думали о том, зачем мы передаем молодежи знания об истории?
— Чтобы расширять их горизонты…
— Чтобы они могли извлечь из нее выводы для сегодняшнего дня, научиться ответственности за современную и будущую действительность. В противном случае человеческие мечты о вечном мире останутся навсегда иллюзией.
Оригинал публикации: Historię można urabiać jak ciasto
источник